Жизнь Винницы в послевоенные годы (ч.2)

• Авторизуйтесь для написання повідомлень

Отрывки романа "Белая голубка Кордовы" (автор Дина Рубина), в котором очень красиво, с завораживающей точностью деталей, описана жизнь нашей Винницы в конце 40-х годов ХХ века.

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ТУТ

...За день можно было обежать огромные расстояния, побывать на
пляже в Кумбарах, проверить – что идет в кинотеатрах
Коцюбинского и в «Жовтневом», пошукать по аллеям парка имени
Горького – там, под скамейками, упрятанными среди кустов,
можно найти посеянные влюбленными парочками монеты, или
даже бумажки – зависит от того, насколько тесно парочка
обжималась и сопротивлялась ли девушка… Затем недурно к
дядьке в парикмахерскую наведаться, разжиться копейкой –
ничего, он богатый, – говорит мамка Нюся, ему за каждую бигудю
чаевые в карман кладут. Если настроение подходящее, можно
взобраться на холм, где среди заброшенных, вповалку, как
расшатанные зубы торчащих могильных плит старого еврейского
кладбища, ровно стоит единственный памятник с выбитым на нем
кораблем. Сидеть на земле, привалясь спиной к нагретому
солнцем кораблику, с торопливым удовольствием откусывая и
заглатывая купленный на рынке пирожок с яйцом.
С этого заросшего желтой кашкой, полынью и репейником горба
земли видно, как вьется блескучая на солнце лента Буга среди
окрестных холмов, как вливается в него речка Вишенка и
распахивается ширь двуречья. Как среди глубокой зелени
яблоневых и черешневых садов голубеет деревянная
трехкупольная церковь.
Но на старом кладбище хорошо бывать только если тебя одолеет
думательное настроение. Например: вот как это такое – я сижу и
грею спину о камень, под которым лежит кто-то, кто грел свою
спину о чей-то другой камень. Тоже – с корабликом? Или с
цветами – львами – листьями? Или вон как тот, в виде ствола с
обрубленными сучьями? Может, мы так передаем друг другу
тепло, через спины, через камни?
Но если все тело хочет радости, прыжков и беготни, то лучше
примчаться к водной станции «Динамо», где спасателем работает
Риткин малахольный дружок Степа – долговязый пожилой дылда с
перекрученными венами на желваках загорелых рук, в вечной
засаленной ковбойской шляпе на бритом черепе. Когда он снимает
шляпу и вытирает платком голову, можно попросить потрогать
паутину шелковых шрамов – у Степы весь череп исполосован так,
что даже волосы не растут. Производственная травма, ныряем
вслепую, без страховки, важно говорит он.

У Степы всегда можно было разжиться тыквенными семечками;
завидя Ритку, он немедленно отсыпал ей горсть в ладонь. Называл
ее не иначе, как «барышня». Именно Степа научил девочку
грамотно плавать, делать утопленникам настоящее искусственное
дыхание, а позже пристроил ее в секцию фехтования в обществе
«Авангард». («Почему – фехтования?» – спросила Ритка, когда
впервые прозвучало это слово. Они сидели на дощатом причале
лодочной станции и смотрели, как солнце, валясь за
противоположный берег, выжигает в волнах Буга шипящую
кровавую рану. «А красиво, барышня», – пояснил Степа. Нашарил
возле себя сухую веточку и показал, не поднимаясь: «Выпад!
Большой батман! Малый батман! Захват! Отбив! Укол!» Он был
законченным романтиком.)

Другой великовозрастный Риткин приятель – да и не приятель
даже, а друг сердечный, – был шестидесятилетний подросток Витя-
Голубь. Витя разводил голубей. Во дворе своего дома в Старом
городе – дома, похожего на голубятню, – он выстроил голубятню,
похожую на дом. Это был крашенный белейшими белилами
голубиный дворец на врытых в землю бревнах, с удобной крепкой
лестницей, довольно широкой площадкой перед дверцей в саму
голубятню, с красным флагом, на котором сверкал, вышитый
серебряными нитями, белый турман. В этом голубином дворце
девочка проводила большую часть своего лета. Тщедушный
тишайший Витя-Голубь становился тут соловьем-разбойником, от
сверлистого свиста которого пригибались травы и клонились
деревья. Но главное, он был настоящим голубиным ученым,
исследователем, заводчиком милостью божьей. А тот уж, как
известно, голубям благоволит.
– Вот увидишь, – говорил он Ритке, – мы еще выведем с тобой
настоящего орловского белого турмана. От них все идет,
понимаешь? Все голубиное мироздание: и краснопегие ленточные,
и московские серые турманы, и орловские бородуны, и турманы
чернопегие… Сейчас их не встретишь, нет. Прошло их время…
– А Пуховочка? – была у Ритки здесь своя страсть, любимица,
белая голубка, пушистый комочек с темно-вишневыми глазами.
Умещалась голубка у Ритки на ладони. Слетала всегда на ее плечо.
– Э! Пуховочка – орловский белый, да. Но не турман. Смотри:
головка у нее мелкая, гранная, лобик широкий. Но главное –
клюв. Клюв у нее короткий и широкий, и нижняя чавка… ну о-
очень маленькая. А у чистопородных турманов нижняя чавка широ-
окая! – и Витя-Голубь прикрывал глаза с почти такими же,
тонкими, бледными, как у Пуховочки, веками, уносясь мечтами в
свое голубиное царство, небесное царство белых турманов…

Когда родился ее спасенный дедом сын, она перед сном каждый
вечер ему рассказывала, и, главное, показывала кого-нибудь из
персонажей своего детства. Многие тогда еще были живы, но в
рассказах ее обретали более выразительные, более значительные
черты. Была Ритка незаурядной актрисой, меняла голоса,
выражение лица, походку, и яркие цветистые монологи,
сдобренные акцентом и присущими данному человеку словечками,
изливались из нее, согласно представляемому образу. Так что
впоследствии он не способен был отделить в памяти персонажи и
события своего и маминого детства.
Чаще всего просил рассказать про Витю-Голубя, про его
голубятню, безжалостно снесенную племянником после внезапной
Витиной смерти. Тот умер, сидя на площадке перед дверцей в свой
Храм, и немедленно со всех концов неба над Винницей к нему
стали слетаться его голуби, будто окликал и созывал ихуже
потусторонний, никому из живых неслышимый Витин свист. И пока
соседи не поняли – что произошло, Витя так и сидел – голубиный
бог, – чья душа, подхваченная десятками крыл, уже неслась на
всех ветрах к Главному голубиному заводчику – обсуждать задачи
выведения настоящих белых орловских турманов.

Синагогу разбомбили в самом начале войны. Ее так и не
восстановили. Но на Замостье, около рынка, неподалеку от
вокзала, была хибара – обычная украинская хатка, беленая, чуть
подголубленная (в известку добавляли синьку), – куда по
праздникам наведывалась Нюся. Смешная и странная картинка
запомнилась маленькой Ритке: толпа старых евреев во дворике,
задрав головы, смотрит вверх, где в слуховом окне маячит
староста молельного дома, исполняющий уж заодно обязанности и
раввина. С хитро закрученным бараньим рогом в руке он, тоже
задрав голову, всматривается в зеленое меркнущее небо. В толпе
разлита напряженная тишина… Все чего-то ждут, что-то
выглядывают в стремительно темнеющем небе: дождя? самолета?
парашютиста?
– Мам… – Ритка дергает Нюсю за руку. – Чего люди ждут?
– Ша! Первой звезды, доченька.
Но вот староста в слуховом окне голубого домишки значительно
крякает, набирает в грудь воздуху, подносит к округленным усам
бараний рог… И натужные смешные, неприличные звуки несутся
из слухового окна… Девочка хохочет, и напрасно мать пытается
пристыдить ее. Заливистый хохот, перекрывая звуки святого
шофара, возносится к небу – отнюдь не мольбой о прощении.

«Что это значит, когда в рог трубят?» – спрашивал сын. Ритка
небрежно махала рукою: «А, их стариковские дела…»

Их стариковские дела с удвоенной силой возобновлялись весной,
когда таял снег, и грязные льдины, покачиваясь и ныряя, плыли
по темному Бугу, и всюду бежала вода… И сильный тревожный
запах весны, еще не тронутый запахом обновленной известки,
распирал жадные молодые ноздри.
Тогда начиналась какая-то горячечная деятельность возле домика-
пекарни; подъезжали подводы, груженные мешками с мукой,
лошади красили и без того грязный снег янтарными струями, и
дюжие грузчики, взвалив мешки на спину, спускались по трем
ступеням вниз – скособоченный домик оползал, зарывался в
землю. И затем там, в его печеной утробе, целый месяц шла
напряженная работа, и дымила труба, и сухой мучнистый дым
трепало весенним ветром.
Наконец дядя Сёма брал чистую наволочку и шел покупать вот
это, которое и в суп, и в чай, и просто похрустеть… «Вы сколько
взяли?» – «А я два кило…» – «Унас она так идет, так идет…»
Дядя Сёма приносил в дом мацу в наволочке – припрятав за
отвороты пальто. И так же воровато прятал пакет в буфете, на
самой верхней полке. Чего он боялся – фронтовик, кавалер
ордена Красной Звезды, а также медалей «За отвагу» и «За взятие
Будапешта»? Вот уж не властей. Дядя Сёма смертельно боялся
тети Лиды, которая была хорошей бабой, но – так он подозревал –
на мацу, это худосочное производное воды и муки, скудный хлеб
наш в пустыне, – посматривала косо. Нет, она не думала, что
евреи добавляют в мацу кровь христианских младенцев. Евреи –
нет. А вот еврейки… кто их знает, этих жирных курв, на которых,
чтоб их разорвало, Сёма посматривает во все глаза и поглаживает
их жирные шеи, якобы смахивая с них кисточкой волосы! Вот же
не прогнал он Нюську с ее нагуленным дитём. Не прогнал, и все
время подсовывает денег, и Ритку балует, так что уж все соседи
говорят. И вот чует, чует сердце, что похаживает он к Нюське,
прилаживается к ее толстой заднице, щиплет, щиплет ее мяса.
Скандалы с тетей Лидой вспыхивали раза два в месяц, когда она
чуток выпивала, был такой грех. Выпивать ей не следовало; она
выпивки не держала, квасилась, материлась и становилась
нестерпимой. Кричала на весь дом так, что Нюся запиралась с
Риткой наверху в своей комнатке и сидела там, пережидая бурю.

После бури дядя Сёма поднимался наверх, просить Нюсю
успокоиться и не брать в голову. Все между ними давно уже было
переговорено, и подозрения тети Лиды, само собой, почву под
собой имели, и почву давно утвердившуюся: время от времени
Нюся спускалась в подвал, якобы за картошкой или за квашеной
капустой. Сёма прислушивался к ее затихающим внизу шагам и
озабоченно говорил вслух, даже если бывал на кухне один:
«пойду, подсоблю… не надо женщине таскать».
И в кромешной тьме подвала они припадали друг к другу –
родные, глупой судьбой разлученные люди – и краткие эти
запретные минуты были лучшим, чем награждала их жизнь.
Любовные свидания в подвале были совершенно безопасны: Лида
подпола боялась, после того как узнала, что в войну там
отсиживались мертвецы. Бесполезно ей было объяснять, что
мертвецами все они стали потом, а в подвале сидели, еще когда
были живыми. Лида была убеждена, что их мертвецкие души
томятся там и по сей день, и ревнуют живых к этому дому, и
злобятся, и ждут. Ну что ж… если они и томились до сих пор в
подвале, то зрелище тайных и торопливых воссоединений Нюси и
Сёмы, надо полагать, развлекало и радовало их молчаливые тени.
В те годы тетя Лида еще работала медсестрой в поликлинике, и
когда была трезва, казалась совсем нормальной...

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТУТ